— Aндрeй Миxaйлoвич, мнoгиe знaют, чтo пoэт Дeнис Дaвыдoв был рeaльным учaстникoм вoйны 1812 гoдa. A в XVIII вeкe срeди русскиx писaтeлeй были aвтoры, пoбывaвшиe, вырaжaясь сoврeмeнным языкoм, нa фрoнтe?
— Извeстныx — нeт. Нo всe зaвисит oт тoгo, кaк наш брат будeм смoтрeть нa Дeржaвинa, учaстникa пoдaвлeния Пугaчeвскoгo вoсстaния. Этo, кoнeчнo, былo внутрeннee дeлo рoссийскoгo гoсудaрствa, нo явнo вoeннaя кaмпaния. И oн в нeй учaствoвaл, прaвдa, этo никaк нe oтрaзилoсь в eгo стиxoтвoрeнияx. Нo в зaпискax и aвтoбиoгрaфии oн oб этoм гoвoрит дoстaтoчнo пoдрoбнo.
— Вoзврaщaясь к Дaвыдoву, дaвaйтe вспoмним eгo стиxoтвoрeниe «Бoрoдинскoe пoлe». Мoжнo ли считaть, чтo oн, кaк oчeвидeц, дaл нaм пoэтичeскoe свидeтeльствo бoлee цeннoe, чeм «Бoрoдинo» Лeрмoнтoвa, рoдившeгoся чeрeз двa гoдa пoслe битвы. Нaскoлькo этo вaжнo — видeть свoими глaзaми эпoxaльныe сoбытия?
— Дaвыдoв нe видeл этo сoбытиe вooчию, oн пoкинул дeйствующую aрмию нaкaнунe Бoрoдинскoй битвы. Видeл диспoзицию, рaспoлoжeниe вoйск, стычку быть Кoлoцкoм мoнaстырe мeжду русскими и фрaнцузaми нaкaнунe гeнeрaльнoгo срaжeния, нo в нeм нe учaствoвaл. В Бoрoдинe учaствoвaл Фeдoр Глинкa — извeстный пoэт и прoзaик: в 1839 гoду издaл «Oчeрки Бoрoдинскoгo срaжeния». В ниx oн oпирaeтся в тoм числe и нa отдельный oпыт. A Лeрмoнтoв oпирaлся нa свидeтeльствa учaстникoв и oчeвидцeв. Свoe стихотвореньице он написал в 1837 году, как раз к юбилею. Другое занятие, что в качестве официальной даты российские власти избрали невыгодный 1837 год, а 1839-й, по той причине, что же 25 лет назад русские войска вошли в Город на берегах Сены — за точку отсчета взяли окончательное падение Наполеона. У Глинки, в меру, есть важные наблюдения, многие из них использовал Лёка Толстой.
— Неужели Лев Николаевич опирался на учинение писателя-предшественника, а не на исторические документы, работая по-над своим романом-эпопеей?
— Он внимательно читал очерки Глинки, же надо понимать, что ряд свидетельств попали в марго зрение военных историков, которых тоже читал Яснополянский мудрец. Еще один писатель, Александр Михайловский-Данилевский, экспонент великой баталии, издал свой труд «Описание Отечественной войны 1812 года» разом с Федором Николаевичем. А вот генерал Богданович в «Истории Отечественной войны 1812 года» действовал приставки не- самостоятельно, а опирался на чужие сведения.
В «Войне и мире» глотать упоминание эпизода, когда русские воины, по словам капитана Тимохина, подчиненного князя Андрея Болконского, отказались поросячьего визга подносимое им спиртное. «Солдаты в моем батальоне, поверите ли, неважный (=маловажный) стали водку пить: не такой день, говорят», — произносит Тимохин. И водку нечего гре разносили накануне сражения, и многие отказывались ее горькую — на это указывает Глинка. И, соответственно, он а приводит сведения о расчувствовавшемся Кутузове, сказавшем: «А… Золотой, бесподобный народ!» — про солдат, надевших рубахи, чтоб предстать в случае гибели пред Богом в чистых одеждах. Все это мы видим в первоисточнике.
Да нужно учитывать, что для Толстого правдой было неважный (=маловажный) символическое. Условно-знаковое у классика вызывало подозрение: си, Толстой не взял у Глинки воспоминания об орле, парившем надо нашими войсками перед сражением. Между прочим, линия современников подтверждают, что орел был, или инда два, но есть основание думать, что их приготовили и выпустили изо клеток специально.
— Давыдову принадлежат такие строки: «Я люблю кровяной бой, я рожден для службы царской!». Почему дьявол так романтизировал войну и рвался «махать шашкой»? Такое взаимоотношения было частью сознания людей той эпохи?
— По Толстого существовала даже не многовековая, а тысячелетняя эстетика войны. Оборона прекрасна! Вспомним Гомера, описывающего, как копье выбивает частокол, а меч разрубает череп, и при этом вытекает ядро. У Гомера это красиво. Кстати, древнегреческому сказителю подражал Утка, в «Тарасе Бульбе» есть похожие сцены — он стремился реализовать эпос, хотя далеко не все, что творят казаки и сам полковник войска Запорожского Бульба, Гоголь приветствовал. Да это особая эстетика войны.
«Там смерть меж готфскими полкам Бежит, ярясь, изо строя в строй», — писал Ломоносов. Откроем Пушкина, его поэму «Полтава»:
Швед, советский — колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежетание,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и подземное царство со всех сторон.
Пушкин даже увечье воспринимал (как) будто знак высокого достоинства, то, о чем нужно фантазировать. Вот как он пишет о Ипсиланти, генерале русской службы, воевавшем с Наполеоном и лишившемся в бою рычаги: «оторванная рука, цель великодушная! — завидная участь». В данное время мы воспринимаем это как трагедию, а тогда инвалиду войны нужно было завиствовать.
— Тогда в список «певцов войны» нужно и Лермонтова взять на?
— С одной стороны, в стихотворении «Валерик» о жесткой стычке с горцами спирт сокрушается о жертвах междоусобного кровопролития:
…Жалкий человек.
Ась? он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места видимо-нев всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует спирт — зачем?
Но в «Бородине», созданном несколькими годами прежде, звучат иные мотивы:
Звучал булат, картечь визжала,
Почерк бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Высоты кровавых тел.
Особая, страшная, но красота — исчезнувшая реально из литературы с появлением средств массового уничтожения. Не столь чем через сто лет в романе Анри Барбюса «Огонь» Первая соглашение трактуется как чудовищное и страшное дело. И водоразделом среди «певцами» и «отрицателями» войн выступил Толстой.
— Толстой был пацифистом, а в отдельных ситуациях — ажно «пораженцем». Но 1812 году он не посчитал зазорным помянуть героев героями.
— Он был готов понять и не пол оправдать ту войну, потому что она была оборонительной. Существует устоявшееся заявление, что Наполеон в силу некой и вечной русофобии Запада стремился пленить русских. Но у французского императора такой цели отнюдь не было. Он не был сумасшедшим — завоевать Россию было несложно невозможно. Дойдя до Могилева, а потом до Смоленска, возлюбленный колебался: а стоит ли идти дальше? Рассчитывал, яко Александр I сломается и пойдет на нужное ему условность против вечного врага Наполеона — Англии. Но микадо не сдался. В итоге Толстой пишет о подвиге русского народа и о «дубине народной войны».
А вспомним концовку изображения Бородинского сражения — пошел дождище) над полем, где лежали трупы и ползали раненые, и, казалось, не перестает оплакивал павших. Погибших потому, что «Наполеон был властолюбив, Алексаня тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен». Так для Толстого был недопустимым результат всего сего, когда тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
— А кто именно был образцом для Льва Николаевича?
— Вы удивитесь, только московская барыня, которая со своими девками-арапками (чернокожими служанками) и собачками отправилась в саратовскую деревню, вследствие этого что не могла оставаться под властью Наполеона. Европейские города принимали войска захватчиков, и многолетие шла как ни в чем не бывало. А москвичи оставили французам д пустой город.
— В биографиях Пушкина и Лермонтова есть пробор совпадений, заставляющих подумать, а не «копипастил» ли Мишутка Юрьевич Александра Сергеевича. И любовь к Кавказу, и дуэли (в обеих случаях погубившие поэтов), и эстетизация кровавых схваток.
— Дистанция огромного размера между ними есть. Лермонтов побывал на Кавказе, правильнее, в предгорьях, в ранние годы. «Синие горы Кавказа, наше почтение вас! Вы взлелеяли детство мое», — сказано об этой странице биографии. Кукушкин же оказался на Кавказе только в 1820 году, в поездке, связанной со ссылкой возьми юг. А вот тема ссылки Пушкина и Лермонтова сближала. Лермонтов, клеймящий по всему, не горел желанием участвовать в боевых действиях. Его первая упоминание вызвана написанием и распространением стихотворения «На смерть поэта», содержащего как собака резкие строки в адрес царского окружения. Вторая выдержка — с дуэлью Лермонтова с сыном французского посла. В обоих случаях бард оказался в горном регионе не по своей воле, да осознавал себя частью дворянства, потомственного служивого сословия. И благодаря этому храбро воевал, однако не был отмечен (Колюня I не рвался удовлетворить рапорты начальства поэта соответственно поводу наград).
Это очень важное отличие с Пушкина, не состоявшего на военной службе. Тем не менее и Александр Сергеевич в 1829 году, когда отправился вослед за русской армией во время Русско-турецкой войны, проявил себя в сражениях. Не спросясь он в очерках «Путешествие в Арзрум» отмечает, что присутствовал близ нескольких боях и лично дрался. А один из мемуаристов приводит подробности: Царское Село подхватил пику убитого казака и поскакал на осман. И действительно, есть авторский рисунок, где Пушкин изобразил себя с пикой в руке. Хотя, Михаил Пущин утверждает, что классик поскакал получи турок с саблей — но это уже детали.
— А как неудовлетворительно наших главных поэта первой половины XIX века оценивали Кавказскую войну, присоединившую Суровый Кавказ к России?
— В поэме «Кавказский пленник» Пушкин писал о Ермолове, командующем русских войск: «Поникни снежною главой, Смирись, Черножопия: идет Ермолов!» Позиция Пушкина по-своему парадоксальна. Гласный историк русской эмиграции назвал свою статью о нем «Певец империи и свободы». В сознании Пушкина суп и второе уживались. Для него дикая вольность кавказских племен представляла черт-те какой интерес, но интересы империи были очевидно вне.
А Лермонтов гимна Кавказской войне не создал.
— Посреди «имперцем» Пушкиным и пацифистом Толстым кто находится посредине?
— Бестужев-Марлинский. У него документ в общем имперская, но его привлекают горцы-враги, не зря же он сделал Аммалат-бека (противника Ермолова и предводителя антирусских восстаний) главным героем своей кавказской были. И после этого нужно заметить, что традиция отношения к противнику заранее тоже была иной. До начала Второй глобальный войны Осип Мандельштам писал «Как аттический берсальер / В своего врага влюбленный». Другой, более ранний образцово-показательный пример — это когда Багратион на Бородинском круг аплодирует французам: «Как храбро идут, какие молодцы». Сифилис Богданович спокойно заявлял, что французы справедливо гордятся подвигом маршала Нея, которого с тремя тысячами бойцов окружила немного ли не вся кутузовская армия — 80 тысяч люда. Окружила и предложила сдаться — но он отказался, прорвался при помощи лес, потерял треть отряда, но смог переправиться в соответствии с еще не замерзшему Днепру.
Раньше говорили: далеко не враг, а неприятель. Но это в большей степени дворянское, офицерское аспект к противнику. Толстовский мужик-партизан Тихон Щербатый убивал всех французов лишенный чего разбора. Впрочем, в «Войне и мире» так же поступает офицеришка Долохов, одним из прототипов которого был командующий партизанского отряда А.С.Фигнер.
— В самом начале ранних «Севастопольских рассказов» Яснополянский мудрец вопрошает, а не переоцениваем ли мы подвиг русских черпак в войне с Турцией. Конечно, это полемический прием, и принцип тут же опровергается. Но разве это далеко не попытка «дегероизации» солдата?
— Это был неосознанный миролюбие. Но еще в молодости Лев Николаевич был горячим поклонником Жан-Жака Руссо и носил его близнец как иконку. А Руссо был адептом естественного человека. Ради Толстого в целом, и особенно в «Войне и мире», характерно отрицание всего символического, знакового, в том числе орденов и прочего. Поздно ли он пишет о войсковых знаменах как о тряпках в палках, он имеет в виду французские флаги. Однако, скажу честно, он так же бы сказал и о русских. При случае они «взяли какую-то палку, которую называли маршальским жезлом» — сие не случайно. Толстой деконструирует традиционные формы героизма, связанные с красивостью и эффектностью.
Только вот проблема инвалидности — здесь нет ничего общего с пушкинской «завистью». Великий писатель земли русской сочувствует маленькому человеку капитану Тушину, забитому, боязливому, вживую гниющему в госпитале после ампутации руки. Толстой невыгодный любит героизм, который преподносит себя как самопожертвование — связанный со славолюбием. У него русские солдаты умирают, без- думая о таких вещах. Но, считая сопротивление захватчикам в 1812 году всецело оправданным, он относится к войнам в Европе и взятию Парижа в 1814 году что к чему-то излишнему. Для Толстого Кутузов и умер в начале 1813 возраст, так как исполнил свое предназначение.
— Но был ли спирт все-таки «пораженцем»?
— Для позднего Толстого казалось необходимым турнуть. Ant. включить войну как средство разрешения конфликтов. В рассказе-притче «Сказка об Иване-дураке и его двух братьях», вошедшем в 1885 году в книгу чтобы народного чтения, повествуется, как на земли Ивана-дурака, тот или другой оказался царем, напал тараканский царь. Пошел дьявол на Ивановы земли, а люди его все отдают, десятая спица не обороняется, и зовут к себе жить. Скучно выходит солдатам, и они перестали воевать. Тогда тараканский цезарь велел разорить чужие земли, и солдаты начали было сие делать, но Ивановы люди все равно никак не оборонялись и только плакали: «— За что, — говорят, — вас нас обижаете? Зачем, — говорят, — вы добро в глазах зеленеет губите? Коли вам нужно, вы лучше себя берите». Гнусно стало солдатам… и все рота разбежалось».
Это сказка, но пацифистский пафос Толстого ни во веки веков не обращался к одной стороне. Знаменитая его оттиск 1905 года «Одумайтесь!», адресованная прежде всего Николаю II согласно поводу Русско-японской войны, не могла составлять опубликована в российской прессе, ее напечатали в «Таймс», что-что вызвало обвинения в предательстве родины. Однако он отнюдь не призывал сложить оружие перед Японией, но обе страны увещевал остановить боевые образ действий. Это идеалистические и во многом утопические взгляды, а никак не пораженчество.
— Давайте обратимся к началу XX века. Водка литература о Первой мировой не сложилась, единственное отчисление — Николай Гумилев. Насколько его тексты дневникового характера не запрещается считать художественно ценными?
— Я считаю, что ценность у них кушать, но большей обладают стихотворения Гумилева — их чуточку, но там отразился военный опыт или размышления о войне. На выдержку, стихотворение о рабочем, отлившем пулю, которой убили лирического героя. Сие произведение пытаются сейчас истолковать как предсказание Гумилева о своем расстреле в советской России. Же совершенно очевидно, что там мы видим старика-немца иначе австрийца:
Все товарищи его заснули,
Только некто один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Будто меня с землею разлучит.
— Можно ли считать, подобно как на Гумилеве литература Российской империи о войне заканчивается? Засим была уже другая словесность, другая героика и, (как) будто противовес ей, «окопная правда»?
— Да, и здесь одно с ключевых явлений — неоконченный автобиографический роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», присущий перу фронтовика, которого не обвинишь в очернительстве возможно ли о чем-то еще. Виктор Петрович стал добровольцем в начале ВОВ, получил контузию, его проделки отмечены медалями и орденами. А очернительство, к слову, приписывали и Толстому. «Война и мир» егда-то для старшего поколения была очень неприятной книгой. Причастный Бородина Авраам Норов обвинил его в клевете для Кутузова! Но сегодня роман для нас — передовой источник по истории войны, ставшей для России первой Отечественной.
